Полноправие несамобытности

Сегодня мир ощущает своего рода «конец культуры»: упадок духовной жизни, научного и художественного творчества, истощение морали индивида. Ощущение это коренится в глубинах человеческой души и чаще всего не соответствует «внешним» оценкам того прогресса, с которым современное сознание связывает понятие «благоденствия».

Прогресс этот, тем не менее, нисколько не считается с «мнением индивида», удобно заменяя его той или иной «проверяемой на практике» демократической доктриной, общим базисом которых остается вера в обусловленность «всего» окружающими условиями. Ради этих «окружающих условий» безжалостно ломается сам человек, в своем самом наивнутреннейшем, в душе и в духе, чем, собственно, стираются необходимые условия дальнейшего существования мира.

Сто лет назад А. Белый писал о патологическом, «штемпелеванном», засилье и «ужасающем росте» интернациональной, прогрессивно-коммерческой культуры во всех областях искусства, где проявляет себя народный дух. Сегодня налицо опаснейший за всю человеческую историю отрыв «культурного» от «народного», в связи с чем сама культура становится неким искусственным образованием, совершенно не претендующим на какую-то самобытность, а тем более, не ставящая себе цели быть посредником между человеческим духом и повседневной практикой. На рубеже XX-XXI веков в «культурном мире» намечается решительный поворот в сторону «от человека», к мертво-абстрактному идеалу «счастья», не предусматривающему никаких душевно-духовных затрат. Мир планомерно делается «бездуховно-счастливым», и если (что становится все реже и реже) и возникает вопрос о «спасении» все-таки духовных ценностей, то на вопрос этот отвечают с позиции денег: сколько это «стоит» и кому «платить».

Сегодняшняя цивилизация «денежного типа» не предусматривает никакого духовного водительства ни для индивида, ни для народа в целом: это всецело «интернациональное» предприятие, основанное исключительно на рассудочном мышлении, на деятельности головного мозга, и не принимающее в расчет всего человека, с его душой и духом. В результате складывается такой идеал «культурного человека», в котором нет и не может быть практических навыков обустройства жизни: практика безнадежно отдаляется от, собственно, живого. Абстрактное мышление, служащее единственной основой сегодняшней погони за благоденствием, устроено так, что с его помощью можно понимать, анализировать и моделировать лишь процессы разрушения, и совершенно невозможно подступиться к процессам становления, за которыми даже обыденное сознание предчувствует деятельность духа. Культурный человек мыслит сегодня исключительно естественнонаучно, тем самым оперируя «мертвыми» категориями, строя соответственно этому культуру умирания.

Отличительной чертой сегодняшнего «благоденствия умирания» является отсутствие любви к человеку: само понятие любви лишено сегодня даже малейшего намека на «метафизический» смысл, будучи адресованным лишь чисто физическому, чувственному феномену. И это отрицание любви как плода духа ведет культуру к упадку, а общество к нищете. В условиях «общества благоденствия» человек неизбежно ставится в такие условия, при которых его «голова» и «сердце» работают вразнобой: лишенные любви абстракции наталкиваются на протест души, эгоистические и самолюбивые устремления повседневности сопровождаются укорами совести. Но даже и это, последнее, что у человека еще осталось, совесть, рискует оказаться за бортом: современная интернационально-коммерческая культура начисто «отмывает» остатки воспоминаний о духовной природе человека.

В культурном «обвале» рубежа XX-XXI веков особое место занимает Россия. В силу особенностей судьбы русского народа, обращенной больше к будущему, чем к настоящему, действие «революционных дрожжей» в духовном теле народа оказалось иным, чем на Западе: социальная, правовая и культурная реакция России на «революцию» была и остается большей частью неосознанной. Та «культура головы», которая с такой поспешностью оказалась внесенной в европейское развитие на волне триумфальных успехов естествознания, коммерции и банковского дела, всегда оставалась для России чуждой, насильственной, не соответствующей духу народа. Отсюда иллюзии некоего «собственного» русского пути развития, патриархально-консервативное славянофильство и в целом русофильная парадигма культуры. Корни этой иллюзии уходят глубоко в почву того «единства» общественной жизни, которое достигается путем подчинения установленному порядку. И в этом «порядке» воедино сплетаются право, экономика и духовная жизнь, отнимая друг у друга даже малейшие претензии на свободу. Самой же «свободе» отводится в этой схеме незавидная роль «возмутителя спокойствия», а то и вовсе роль «белого пятна», смысл которого совершенно неясен. Силы индивидуальности, ориентированные в России в гораздо большей степени, чем на Западе, на жизнь внутреннюю, душевную, недостаточно еще созрели ( и по сегодняшний день) для активного противодействия той «головной культуре», которая, начиная с XVIII века, захватывает Россию изнутри, со стороны хронического беззакония мира капитала. Если на Западе аналогичное утверждение новых правил игры (решающая роль денег, биржевые спекуляции, «обесчеловечивание» труда) было встречено достаточно уже укрепившимся индивидуализмом, по-своему «принуждавшим» революционные элементы к «порядку», то для России эта денежно-спекулятивная «культура рассудка» оказалась поистине историческим ядом: почти уже двести лет русская культура подвергается решительному разграблению и уничтожению.

Двести лет тотальной революции – от декабристов и народников, через «генеральную репетицию» 1905 года и великую смуту 1917 года, две мировые войны, перманентный террор «строительства» и, наконец, полный и открытый грабеж «перестройки» – опустошили русскую культуру настолько, что сегодня приходится говорить уже не о «русской самобытной», но об абстрактно «российской культуре». При этом определению «российский» придается все более и более анонимно-интернациональный характер, замутняющий остатки воспоминаний о великой русской культуре.

То, что с такой беспрецедентной откровенностью выразилось в «перестройке» 1990-х годов как «приватизация», есть, собственно, «пленение» еще не окончательно парализованного триединства экономики-права-культуры с целью вычленить из этого единства экономическую составляющую и сделать ее главенствующей над остальными двумя. К этой «великой» цели присматривались Ленин и Троцкий, ею вдохновлялись организаторы коммунистических новостроек и концлагерей, и понадобилось целых сто лет, чтобы «отбиться» от притязаний права на законность, от притязаний культуры на духовность: и то и другое стало наконец «вопросом о деньгах».

Достаточно оглянуться на хорошо известные факты «революционного строительства» 1920-х годов, чтобы убедиться в том, что главный удар революция наносит именно индивидуальности: общественная оценка индивида определяется государством, исходя прежде всего из приносимой им экономической пользы. Так появляется разряд «полезного человека», чей статус охранялся правительством, и разряд «человека вообще», с имуществом и правом на жизнь которого не считаются. На этом фоне создание «духовных ценностей» стало заметно отклоняться от индивидуальных закономерностей духовной жизни, что само по себе подорвало здоровую и естественную основу духовной жизни России. Также и «потребление» духовных благ сделалось насильственным актом того «воспитания», которое не предусматривает никакого понимания потребляемого «продукта». Важнейшие декреты советской власти направлены как раз на поглощение государством науки, образования и культуры в целом, с целью тотального подчинения их государственным интересам. В этом акте несвободы заложено изначально стремление переиначить содержание духовной жизни, а именно, отвратить человеческий дух от предметов искусства, религии и познания. И это удалось в значительной мере осуществить ввиду того понижения уровня сознания индивида, которое было достигнуто средствами умелой наступательной пропаганды воинствующих «революционеров». Русская культура, все еще живущая крохами своего великого наследия, оказалась буквально в плену совершенно враждебной к себе рассудочно-интернациональной, «головной» культуры «преобразователей»: ее единственным уделом оказалась идеология, отражение экономики.

Значительно иссякшая в советский период русская духовная жизнь встречается с реальностью «перестройки» как со своим «окончательным приговором»: отныне никто уже больше не скрывает, в чьих руках власть и каков подлинный характер этой власти. Можно купить, к примеру, Большой зал Московской консерватории и устроить там «показательное денежное шоу», но еще эффективнее, не говоря уже о наглядности, заколоть в прямом телеэфире немытую свинью, именуемую (без всякой цензуры) Россией, и разбросать куски «по рукам». С этим последним перестроечным «символом», наверняка претендующим на «художественность», программно сочетаются потоки «культурных мероприятий», единственной целью которых является окончательное разрушение русской культуры.

Разрушение национальных культур происходит сегодня во всем мире: этим заняты одни и те же силы абстрактно-рассудочно-головного подхода к реальности. Это силы того «прогресса», который «возбуждает дело» против самого человека как существа душевно-духовного, уступая ему лишь возможность быть существом телесным. Это силы «углубления в материю» без какой бы то ни было перспективы «подъема ввысь», к индивидуальным ориентирам судьбы, постигаемым лишь духовно. В конечном итоге это силы смерти, абсолютно враждебные тому «царству не от мира сего», с которым связывает свое бытие Христос Иисус. Национальная культура, инспирируемая Духом народа, всегда в той или иной мере духовна, тогда как интернационально-головная «культура денег» всего лишь эксплуатирует накопленные народом ценности, и более того, обращает даже самые высокие ценности против народа. Конечной целью «интернационализации» национальной культуры является полная потеря не только самобытности данного народа (сегодня становится уже трудно отличить исландца от итальянца), но, прежде всего, сведение народа с естественных путей развития, отрыв индивида и народа в целом от народной души, насильственная вакцинация мышления такими категориями, оперируя которыми невозможно влиять на ход практической жизни. Так в русскую повседневность внедряются в 1990-е годы такие далекие от практики, пустые понятия, как «права человека», «гласность», «борьба с терроризмом» и т.д., служащие, единственно, усыплению сознания и в целом содействующие развитию чисто «головного» подхода к действительности, на базе которого легко уже беспрепятственно строить любые, в том числе и совершенно не соответствующие реальности, доводы. Духовная «экология» общества становится от этого настолько уязвимой, что человек привыкает видеть вокруг себя зло, как привыкают к плохой воде и отравленной химией почве. Достаточно поинтересоваться «новостями» российских СМИ, и убеждаешься, что «новости» сплошь криминальные, как будто ничего другого в России и не происходит. Иными словами, идет сознательный отбор информации с целью создания невыносимого духовного климата, неизменно порождающего социальную апатию и неверие в завтрашний день. И когда время от времени возникает вопрос: «А есть ли вообще у России будущее?», на него отвечают неопределенно, как будто бы даже в этом сомневаясь.

Ни одна другая культура так не задействована в будущем, как русская культура. И будущее это духовно, оно овевает всего человека как существо Космоса, обретающее на Земле свободу как плод своего духа, устремленное к космическому существу Христа. Рудольф Штейнер называет русский народ «народом Христа», вкладывая в свои слова большую надежду: именно русские души в союзе с германскими народами первыми придут к более высокой, чем мы имеем сегодня, духовности. Предотвратить наступление этого будущего и стремится сегодня всепоглощающая «культура денег», усыпляя сознание индивида перспективами благоденствия.

Когда на рубеже XIX-XX веков в русском правовом сознании стали закладываться нормы культурного «равноправия» чуждых русскому строю души направлений мышления и собственно мышления русского, восходящего к арийско-христианским ценностям, речь шла не столько о «равноправии», сколько о полноправии оторванного от внутренней русской жизни и противоречащего ей способа мышления: мышления ростовщика, спекулянта, взяточника, манипулятора информацией. Это «полноправие» означает на практике реальную власть корпоративного «штемпеля», и масштабы этой власти впервые становятся обозримыми лишь на исходе ХХ века. На протяжение целого столетия в России взращивается такой тип культуры, в котором начисто отсутствует «интерес подлинного понимания задач данной национальной культуры», выражаясь словами А. Белого: остатки великого русского культурного наследия планомерно перерабатываются в духе обезличенного и морально обесцвеченного «интернационализма», являющегося ничем иным, как эффективной формой духовного порабощения индивида и народа в целом. Исчезает само понятие «русская культура», тогда как «культура советская» оказывается по многим показателям «впереди планеты всей», становится штемпелем нового типа иллюзий. Тем не менее, нельзя еще пока говорить о полной зрелости того «полноправия» пошлости и китча, что изначально заложены в самой основе «мышления на продажу»: советский культурный стереотип как бы «стыдится» своей пока еще скрываемой, но достаточно уже ясно осознаваемой сути расхищения национального духа и народной души. Это вовсе не мотовство от изобилия, но совершенно сознательное стирание самобытности русских, по своему масштабу сравнимое с катастрофическим уничтожением русского крестьянства. Русская культура как бы готовится к своим скорым похоронам, заранее отпеваемая усердием соцреализма, будь то литература, кино или музыка. В отличие от родственной ему «ангажированности» современной западной культуры, соцреализм метит в самое наивнутреннейшее русской души: в недостаточно еще укрепленное знанием о духе «я». Соцреализм есть категорический отказ человеку в этом знании. Но и не только это: так называемый «метод соцреализма» заключается в разрыве человеческого «я» с последующим похищением духа. Программное «создание нового человека» ( в отличие, собственно, от человека) предполагает массовую «инвалидизацию» души и духа с последующим их упразднением. И те внешние условия, в которых оказалось многомиллионное население России в годы советской власти, только фатально усилили эту «культурную» тенденцию: русское, как самобытно душевно-духовное, лишилось к концу ХХ века даже права на... равноправие.

Каковы же плоды подменившей русскую культуру идеологии «полноправия»? Плоды эти весомы и значительны, в каждом из них – свидетельство об отступлении мышления перед натиском безмыслия. Сами навыки «советского мышления» таковы, что оно становится все более и более беспочвенным, а в особых случаях так и «пламенно беспочвенным», антинациональным, что на деле означает духовную опустошенность, «компенсируемую» агрессивными мафиозно-материалистическими устремлениями. Мышление советского «культурного человека» нацелено главным образом на то, чтобы погасить и размыть глубины русского самосознания, подменить самосознание индивида групповым сознанием «партии» или «класса», нередко персонифицированного именем того или иного «вождя». Меняя маски в соответствии с внешними декорациями, «верный ленинец» благополучно доживает до путинских «Наших», нисколько не утратив определенности своих чисто материалистических задач: русская духовная жизнь сводится сегодня к «идеологии благоденствия». Иллюзии «богатства», «статуса», «комфорта» становятся на рубеже XXI века путеводными огнями всей, теперь уже «российской», культуры. А сопутствующая этому вопиющая ненаполненность душевно-духовной жизни «все еще русского» человека все чаще и чаще находит выражение в духовной немощи, болезненности, тоске по смыслу происходящего.

Что делает в этих условиях российское искусство? Каков его статус на фоне тотальной коммерциализации общественных институтов? Российское искусство делает вид, будто и в самом деле... существует. И если бы указом российского президента искусство было бы отменено как пустая трата времени, никто этого бы и не заметил: пустота в квадрате это все та же пустота. Можно ли говорить о чем-то «великом» применительно к порнографической эстраде, зазывной дряхлеющей пугачевщине, бакунинской нелитературе, бутафорскому узколобию михалковского кинца, не говоря уже о рекордно неправдивой журналистике? Если все это и приходится называть «российской культурой», то надо ведь и уточнить: это культура разложения. Это почти уже антикультура (в отличие от «контркультуры» борюшихся за «полноправие» революционеров).

Что, собственно, отличает цветущую культуру от умирающей? Именно степень воздействия духа на практическую жизнь. Как только это духовное воздействие перекрывается – а оно осуществляется в значительной мере посредством искусства – так сразу же возникают общественные «болезни». Во времена Петра Чайковского или Ивана Бунина «творец» и «народ» дышали одним воздухом и «пели одну песню», дух русского языка (он же русская музыкальность) вливался в осуществление русской исторической задачи, поднимая ее на уровень мирового свершения. Сегодня же указами «умных правительственных дядей» в российских учебных заведениях резко сокращается количество часов русского языка, зато увеличивается количество часов компьютерной техники. С этой «образовательной» акцией отменно сочетаются американские гранты Сороса, замусорившие в последнее десятилетие и без того ослабленную российскую академическую науку. В результате мы имеем «специалистов», владеющих компьютером, но совершенно неспособных мыслить. Они-то, впрочем, уверены, что «мыслят», понимая под этим умение считать (деньги). В результате нормой становятся сегодня внедуховные и внедушевные отношения между людьми, отношения материального удобства, круговой поруки, купли-продажи. Наступает время «чистой экономики», измеряющее всю полноту человеческий прав и само человеческое достоинство единственно деньгами. «Завидуйте Абрамовичу», – вот тот расхожий тезис, от которого не отступает сегодня ни одна газетная «колотушка». Вопрос, почему надо Абрамовичу и ему подобным завидовать, вроде бы даже и не стоит, хотя сегодня самое время спросить напрямик: доколе нам равняться на воров? Завтра, может, спрашивать будет уже поздно, поскольку сама мораль становится... товаром.

Та «культовая литература», к которой припадает сегодня, как к грибному наркотику, слабомыслящее компьютерное поколение, есть только видимость написанного «на русском языке» текста: слова мертвы, категории ложны, краски смешаны в одну, серую. Дать «вдоволь надышаться» отравленной извращенным рассудком атмосферой, эффективно омрачить остатки доверительности к жизни, да просто скомандовать «к ненависти», – вот те многотиражные пелевинские «ценности», на которых издательство делает большие деньги, а сам автор губит свою душу. Но этого как бы не замечают, таков гипноз сегодняшнего массового безмыслия. Гипноз этот питается иллюзией «научности» пелевинского мышления, легко разлагаемой на банальные «тезисы», из которых ни один не тянет хотя бы даже на образец обыденного здравого смысла: «культовая литература» становится частью планомерной наркотизации сознания.

Тем не менее, есть основания говорить сегодня о русской культуре: она выражается сегодня в скрытом, подсознательном отвращении русского человека к «самопродаже». Это – ничем не истребимая культура души, отрицать которую во что бы то ни стало стремится антикультура денег. С одной стороны, имеется человеческая личность, «я», с другой стороны – вещи и в целом «товар», но законы, с которыми сегодняшнее мышление подступает к тому и к другому, одни и те же. И наступательная антикультура ничего так не желает, как узаконить одинаковость подхода к «вещи» и «человеку»: и то и другое есть только «товар». В полном соответствии с этой «истиной» антикультуры, искусство, да вся так называемая «духовная жизнь» тоже оказывается «товаром на продажу».

В сегодняшней культурной ситуации, когда русский человек подсознательно «знает», что дело обстоит «не так, как надо», но ход самого «дела» от этого нисколько не меняется, необходимо вынести интуитивное прозрение в жизнь, в повседневную практику, но прежде всего – осознать духовные предпосылки внешних событий. Освежение и возврат к жизни русской культуры освещены вечным пушкинским ориентиром: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Иначе это звучит так: вырвать личность из экономических закономерностей, освободить от товарной формы. Как бы фантастично это сегодня не звучало, ввиду всеобщей устремленности именно к тому, что проявляется лишь в экономике.

Гипноз могущества экономики, наблюдаемый сегодня во всем мире, принимает в России опасный «черномагический» оттенок: деньги становятся эквивалентом всего, становятся некой надчеловеческой реальностью, с которой больше уже не связываются понятия «добра» и «зла». В чисто практическом смысле дело обстоит самым вопиющим образом: в ходе так называемой «перестройки» в частные руки попало около трех четвертей (!) всех национальных российских богатств (выражаясь словами Березовского, «ничьих). Такой огромный перевес в сторону одной, крайне эгоистически настроенной экономической группы вызвал в русской культуре настоящий «обморок»: все до этого действовавшие (хотя и с «поправкой» на «гомо советикус») критерии «искусства», «художественного», «высокого», «осмысленного» оказались вмиг забыты, уступив место знаменитому «пофигизму», с его формальной информативностью и бессмысленной развлекательностью. Цель такой тотальной подмены абсолюта несметным количеством показушных «однодневок», от порно-рекламы до парфюмерной партийной патетики, крайне небезобидна: запереть русского человека в границах его «маленькой жизни», быта, вечных земных забот и нескончаемых испытаний, не позволяя даже догадываться о том, что есть помимо всего этого Дух и Душа. При этом сама культура «бытовой эмпирии», даже копируемая с удачных европейских образцов, оказывается никуда не годной, не будучи оплодотворенной собственным, русским, духовным опытом. В противовес «культурному европейцу» русский человек оказывается намеренно отстраненным от той плодотворной самодеятельности, что на протяжение столетий создает человеческие условия жизни даже на самой глухой окраине Западной Европы. Российские экономические олигархи крайне заинтересованы в том, чтобы и впредь русский дух был пассивным, а русская душа – безответно покорной, что могло бы позволить им в будущем и вовсе не считаться ни с чем, кроме «рабочих рук». И прежде всего для этой «великой цели» нужно убрать с пути искусство, в котором ведь все еще живут Чайковский и Рахманинов, Достоевский и Бунин. А как убрать? Да просто теперь границы между «высоким» и «низким», упразднить понятия «большого стиля» и «аристократизма духа», насадить культурную всеядность «образованного недоумка», но главное – потакать развитию самых низменных запросов общества, вводя в «культурную норму» криминальные, порнографические, манипуляторские «стандарты». Для этого требуются авторы, и их «делают» («раскручивают») сообразно логике продажи всякого товара. Тот же самый, сделанный сообразительным издателем Пелевин: руководствующийся мотивами наркотического самовыражения человеконенавистник, без следа совести или иных «высоких материй», плюс «творческая» разнузданность в угоду «голове», оторванной от души и потому никчемной, отражающей лишь игру пустых понятий. Оценивая подобные «явления культуры» чисто экономически, говорят об «успехе» (и даже «культе»), но экономические критерии тут не работают: судить об «успехе» пелевинской нелитературы надо с моральных позиций. С моральной же точки зрения, право на «достойное существование» данный писатель обеспечивает себе рассудочными спекуляциями на недостаточно развитом мышлении читателя, а это, мягко говоря, воровство. Куда, собственно, ведет читателя Пелевин? А именно туда, где нет и не может быть ничего душевно-духовного: в лишенное человеческих ориентиров, воющее на предмет отсутствия смысла Ничто.

Пелевинщина есть то однообразие бездуховности, на фасаде которого маячат лозунги «рассудка», «интеллигентности», «свободы от идеалов». Это явление столь же не русское, как и всякая иная «революционность от головы», выражающая, единственно, бездуховный эгоизм душевно опустошенной личности или определенной группы общества. На этой мертвой точке «морального ступора» оказывается сегодня практически вся «российская литература», а сам язык, все больше и больше перелицовываемый на подзаборный «новояз», уже не служит, как во времена русской классики, народному русскому духу, не питает русскую душу. Стремительно складывается ситуация такого культурного тоталитаризма, при котором нет уже больше художника, но есть размельчившийся ремесленник, питающий и приумножающий абсурдность русской действительности. «Рост книгоиздательств, единственная цель которых – нажива, централизация книжного и музыкального дела в одних руках так, что некоторые литературные и музыкальные предприятия становятся чуть ли не интернациональными, вместе с тем страшное падение литературных нравов, продажность прессы, понижение уровня критики и все большая ее гегемония в вопросах творчества; выступление на арену творчества сомнительных господ, наконец, фабричное производство идей и фальсифицирование гениальности», – так оценивал в 1919 году А. Белый ситуацию в русской культуре, и сегодня дело обстоит гораздо хуже: мы имеем даже и не руины, но «нравственно пустой универсум», применительно к которому нельзя уже больше сказать, что это русская культура.

Единственным «местом», где можно сегодня встретить русскую культурную самобытность, является душа русского человека. Это и есть та самая действительность, с которой не желает считаться воспитанное на чисто экономических устремлениях сознание. Это сегодня так ново и необычно: принимать во внимание «незримое», это пока еще удел одиночек. Однако без этого «незримого» ни у русской, ни у какой-то иной культуры нет будущего. Можно набрасывать проект за проектом, исходя из гуманитарных, технологических, финансовых и прочих внешних критериев, и все они окажется никуда не годными уже потому, что в них напрочь отсутствует понимание человека как существа духовного. Этого понимания нет сегодня нигде, если говорить об «официальном мнении», и нет поэтому той высокой культуры, той сверхдержавы, от которой исходили бы лучи будущего.

Этой сверхдержавной культурой явится в будущем русская, проникнутая духом культура. И сама «сверхдержавность» есть сознательная проникнутость души оживляющим импульсом Христа. Это подлинная культура индивида, культура той самоуглубленности, из которой светит уже человеческое, превозмогшее «национальное».

На фоне судьбоносных задач других национальных культур, миссия русской культуры особенная: это переход души в новое духовное качество, воздвижение над самим человеческим «я» гораздо более совершенного Самодуха. Первые попытки осознания этой особой русской культурной задачи просматриваются на рубеже XIX-XX веков, прежде всего в христианскость русской философии, они же представлены в глубочайших по смыслу рахманиновских музыкальных образах, этих имагинациях русской судьбы. Поэтому было бы крайне несправедливо считать, что в сегодняшней разграбленной России, в ее сознательно задушенной культуре отсутствуют всякие основания для «выправления ситуации» ( чего стоят одни только «суждения» типа: «проклятая Богом страна», «страна дураков» и т. п.). Такие основания для выполнения чисто русской, а не чьей-то еще, навязанной извне, культурной задачи в России есть. Эти основания готовились в ходе всей многострадальной русской истории, и принципу этой длительной подготовки отвечает высказанная Рудольфом Штейнером мысль: головное развитие идет быстро, душевное развитие (сердце) идет в три-четыре раза медленнее. Вот почему Россия во многом как бы «запаздывает», в сравнение с культурами Запада. Это внешнее обстоятельство служило и продолжает служить пищей для всякого рода поверхностной и недобросовестной критики, отказываюшей русской культуре не только в «уме», но также и в «добрых намерениях». Сегодня русская культура везет на себе неподъемный воз паразитического опошления всех сторон русской жизни, причем, опошление это идет как бы «изнутри», из заранее вжившихся в русскую культуру большевистских и в целом «интернационально-революционных», антиличностых устремлений. И никакими внешними усилиями, пусть бы даже это были самые радикальные реформы, сложившуюся ситуацию «бездуховности» не исправить. И в этом вся трудность сегодняшней задачи русской культуры: оживление и расцвет возможны лишь за счет усилий каждого в отдельности. Единственно русская душа и может, в силу своей мощи и широты, подняться над собой. Это и есть судьбоносная задача русских. Поэтому крайне важным остается для всего мира вопрос: достаточно ли много русских душ окажется в будущем (и уже в настоящем) способными к усвоению и несению импульса Христа. Без России у мира нет никакого будущего. Вопрос сегодня ставится так: хватит ли у Запада ума, чтобы развернуть свою рациональность в сторону русской душевности. Вопрос это крайне непростой, сопротивление со стороны «денежно-технологического интернационала» чудовищно велико.

Одним из бросающихся в глаза показателей сегодняшней российской «культурной засухи» стало исчезновение из обихода сознания понятия «святости». Его попросту «упразднили» в ходе сначала коммунистического, а потом «перестроечного»м эксперимента, так что сегодня вроде бы даже и «неприлично» рассуждать о «святом», хотя сам строй русской души на этом настаивает. В афористичной формулировке В. Высоцкого: «и ни церковь, и ни кабак, и ничто не свято» раскрывается суть «культуры конца»: человеку некуда уже в жизни податься. Тем не менее, в самом наивнутреннейшем существе русского эта потребность присутствует, иначе бы о ней и не спорили: потребность в веяниях «не от мира сего». Именно на ней-то, еще недостаточно осознанной, и спекулировали все русские революции, так что на протяжение последних ста лет идет беспрецедентное в истории разграбление национальных духовных ценностей. С точки зрения самой «логики» русского развития, России вовсе не требовалось никаких революций: как в плане развития самосознания, так и в плане чисто практических мероприятий (к примеру, реформы Столыпина), дело обстояло совсем не так, как впоследствие это описывалось претенциозной «советской» историей (Россия как «тюрьма народов»). И к рубежу XIX-XX веков в России начал активно складываться духовный запас будущего: русская христианская фолософия, антропософски ориентируемая литература, архангелическая образность Рахманинова и Скрябина. И никуда это сегодня не пропало, но постигается этот источник святости лишь в духе. Да, скажут сегодня многие, но как? Сегодня совершенно очевидно, что ни одно из «зримых» направлений русской культурной жизни не отвечает глубине поставленного русской душой вопроса: как жить дальше? Само это вопрошание, впрочем, адресовано большей частью внешним сторонам жизни, как будто бы в этом «внешнем» и заложен ответ. Навыки этого «вопрошания к судьбе» тоже большей частью заимствованы, а то и просто навязаны, «подсунуты» русскому человеку теми «воспитателями человечества», которые ставят групповой эгоистический интерес несравненно выше Духа любого народа. Речь идет о «вопрошании от ума», оказывающегося к тому же чужим, тогда как плодотворным может быть лишь вопрошание души, способной высвободиться из сиюминутности настроений и аффектов, довериться собственной интуиции. Явление сегодняшней российской «бездуховности» есть прямое следствие ослабленности русской душевной жизни, незадействованности в ней созерцающего мышления. Интуитивное созерцание, лежащее в основе философских прозрений В. Соловьева или «тайны» Рахманиновской музыки, и есть тот абсолют индивида, с которым душа не чувствует себя в мире одинокой или покинутой: душа принимается в мир, выражаясь словами Рудольфа Штейнера, оправдывается в нем, становится самоценной и самодостаточной. Не будь в русской истории таких катастрофических потрясений и сдвигов, русские души развивались бы, как и на Западе, в русле мыслительной культуры Я, постепенно осваивая те «закоулки» мышления, в которых светит уже дух ( путь «гетеанизации»). Но это было бы только «хорошим повторением», в котором, даже при всей добротности «русского материала», не возникло бы в нужное время того драматического вопрошания к духу, без которого не может состояться культура будущего. Как бы вызывающе это не звучало, но те безмерные испытания, что выпали в ХХ веке русским (фактически была предпринята попытка массового истребления всего русского, несравненно более масштабный «холокост», чем тот, на котором сегодня так умело спекулируют ), есть та школа духа, в которой обрекается на гибель все, что не способно дорасти до истины. И дело обстоит сегодня так, что «правды нет нигде», и в то же время есть предчувствие правды. Содержанием этого предчувствия является укрепление души силами интуитивного мышления. И в этом корень «святости» человека: в его сознательной устремленности к Логосу-Христу. Откуда это исконно русское желание: чтобы душа «развернулась, а потом свернулась»? Душа «разворачивается» в созерцательном мышлении, «выходит из себя», из своих повседневных оков, соединяется с животворным космическим импульсом Христа и, «свернувшись», то есть снова обратившись к повседневности, чувствует себя несравненно более крепкой. Так возвращается в русскую культуру русский дух, с новой силой звучит бессмертный язык Пушкина.

К этому, однако, ни в малейшей мере не тяготеет сегодня ни российская литература, ни российское искусство, озабоченные исключительно устройством собственных похорон. Особую роль духовного растлителя играет сегодня в России система образования: начиная от детского сада и кончая учеными советами вузов, открыто практикуется купля-продажа, расстановка на лучшие места «своих», круговая порука аморальных сделок, всякого рода «подсиживание» неугодных. Достаточно раз пройти такую «школу», чтобы навсегда потерять вкус к самостоятельности мышления, сделаться вечным «исполнителем», хроническим приспособленцем. Искусство и воспитание, с разных сторон, загоняют сегодня русскую душу в тупик, навязывая ей противоестественную потребность в наркотизации повседневности, будь то пиарный коктейль СМИ или просто «игла». С тех же самых пиарно-пропагандистских позиций взахлеб объявляется о «вымирании» и «деградации» русских, и ничего не говорится о той бесконечно сложной и самоотверженной работе, которую совершает в полной безвестности и тишине одинокая русская душа. Вот бы сюда шагнуло наконец (не осмеливающееся называть себя русским) российское искусство, навела мосты российская литература: в сторону русской индивидуальности. Взамен этому возникают заранее прирученные денежными «кукловодами» пошлые «мульты личности», тайным смыслом которых является отказ в «личности» самим зрителям, измельчение сознания «потребителя» до коллективного сознания «быдла». И потребитель, конечно, смеется, не особенно напрягая воображение, пользоваться которым его планомерно отучает рутина повседневности. Слабодушие потребителя дает неограниченный простор «заболочиванию» самого мышления, превращению его в послушный инструмент рассудка. Рассудительность же, в отсутствие достаточной силы души, неизбежно ведет к моральной «всеядности», ставящей «коллективное» над «индивидуальным». Никто ведь над этим сегодня не задумывается: индивиду не отводится никакого места в сегодняшней «цивилизованной» культуре. В русской культуре это катастрофическое положение усиливается еще и «традициями» недавнего большевизма, благодаря которым любое «ответственное лицо» по-прежнему несет в себе черты Сталина и Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что сегодня лишь единицы (не составляющие никакой «статистики») готовы к тем «неудобствам» мышления, с которыми можно справиться лишь в одиночку, наедине с собой. Гораздо легче выйти на массовую «демонстрацию протеста», озадачиться выводами «общественного мнения» или «мнения общественности» (и то и другое равно бессодержательно), чем попытаться разобраться во всем самому. Человек без интуиции, разум без прозрений, душа, погрязшая в аффектах «справедливого негодования» и родственного ему «пофигизма», – как

раз на такого потребителя и рассчитана сегодня продукция СМИ, какими бы «расследовательскими» титулами издания себя не величали. Культура российской информации надежно вписана сегодня в послеперестроечный стандарт «слово за деньги», что на практике означает только одно: существует некий «теневой мыслительный центр», планомерно «заквашивающий» российские умонастроения. И дело здесь не в партийной «окраске» или «уклоне» той или иной социальной ориентации: везде действует один и тот же принцип «окраски волос», согласно которому выкрашенные волосы ничем не должны отличаться от натуральных. Но ведь различие все-таки есть, и оно улавливается лишь интуитивно. И пусть на журфаках университетов по-прежнему учат всякого рода «технике» СМИ, это нисколько не меняет дела: пока нет достаточно укрепленных мышлением душ, бесполезно болтать о «свободе слова». Если у системы образования и есть какое-то будущее, то оно заключается именно в воспитании мышления. Сегодняшний же образовательный лозунг до предела прост: как заработать деньги. С этим лозунгом культура идет ко дну.

Не все «культурное», однако, тяготеет сегодня в России к рынку: в глубине многих душ подсознательно теплится надежда на некую «русскую святость». И эта надежда на святое, должное, но никак не наступающее, есть своего рода «топливо» русской душевной жизни, невостребованный ресурс будущего. В задачу будущего входит как раз вынести из подсознания в повседневную практику такое предчувствие святости, сделать его ориентиром развития. Это возможно осуществить лишь силой мышления. Оглядевшись по сторонам в поисках «организации», «института» или «группы», с которыми можно было бы связать реальность такого преобразования мысли и души, и не обнаружив ничего, каждый неизбежно обращается к себе самому. И в этом смысле система образования оказывается полезной лишь в той мере, в какой она способствует этому обращению человека к себе. В нынешней сегодняшней форме система образования (и воспитания) приносит, в основном, вред.

Уже сегодня по совершенно разным поводам возникает у русского человека потребность мысленно очертить контуры «святого», придать им «культурную» форму. «Святой человек, – пишет В. Варава, – как незримое присутствие Духа бесконечно разлит и растворен во всех порах души русской; он и есть «архетип» и «символ» и живое творческое начало, побуждающее человека к благобытию и благотворению. Святой человек взывает к Жертве, Подвигу, Самообречению, – всему тому, что и составляет «странность» и нелогичность русской души. Святой человек в этом смысле есть антитеза «культурному человеку», которому не свойственно «святое безумие» самоотречения. Русский святой человек есть невозможность, ибо в нем произошло таинство претворения культуры в веру... поэтому русский не бес-культурен, но сверх-культурен, т.к. подвигом своим преодолел смертную рутину посюстороннего существования, разрушив навсегда иллюзию высокомерного разума цивилизованно устроиться в мире зла и порока».

В этих, бесспорно, искренних словах угадывается импульс движения «за пределы» души: русский человек призван превзойти самого себя, «отречься» от своего повседневного «маленького я» в пользу своего бессмертного космического Я. Это и есть задача истинного христианства, и это – не только русская, но и глобальная задача. Всякая «культура» есть в этом смысле только преддверие к той «святости», которая строит свой «град» уже не от «мира сего», но от космического импульса Христа. В русском православии делается (хотя еще и очень несмелая) попытка осознать духовнонаучно содержание Святого Писания, евангелий, жизни и смерти Христа Иисуса. Без этой, пока столь еще незаметной, но обнадеживающей попытки православие обречено на бесплодное говорение «ни о чем», на отправление формальных, не наполненных духом, «ритуалов». Искренне устремленный к сущности Христа священник неизбежно приходит в своих поисках к себе как к носителю искомой сущности. Тот, кто дорастает в своем мышлении до чистого мышления, до свободы мысли, тот уже прикасается своим духом к Логосу. Ни о какой другой «свободе мысли» нет смысла говорить, и уж тем более, за нее «бороться».

Борьба за свободу есть дело индивидуальное, равно как и сама свобода ( или ее отсутствие) есть принадлежность индивида, и «пользоваться» свободой можно лишь самому и для себя.

Усвоение этой «простой истины» делает недействительными любые «освободительные» политические программы, если в них не заложены условия беспрепятственного духовного развития каждого.

Сегодня очень многие в России хотят «веры», независимо от принадлежности к религиозным конфессиям. Это говорит о массовой неготовности к «неудобствам» самопознания, о неразвитости мышления, да просто о страхе перед одиночеством. Говоря о «сверхкультурности», с опорой на «веру», русского человека, тот же В. Варава, например, не задается целью пояснить, что же это такое, эта «вера». А это есть, между прочим, способность удерживать в сознании бессознательно постигнутые импульсы судьбы, но это всего лишь ориентиры, а не сама действительность. Действительность начинается там, где полученные сознанием ориентиры становятся живой, свободной мыслью. Вера должна постепенно становиться знанием о тех духовных закономерностях, что действуют «за кулисами» внешних событий. Можно называть это «сверхкультурой», исходя при этом из душевно-духовной реальности индивида.

Когда в ряде престижных российских учреждений культуры (Большом театре, Московской консерватории и т.д.) повысили зарплаты до «уровня западных» (правда, до минимальных западных), тем самым как бы приняв превентивные меры против «утечки мозгов», никто не разглядел подлога в самом «научно обоснованном» положении современной экономики: деньги как эквивалент товаров обмениваются на труд. Такой обмен, как обстоятельно показывает Рудольф Штейнер, в действительности невозможен, это всего лишь видимость: деньги и труд не являются взаимообмениваемыми ценностями, деньги могут обмениваться лишь на продукты труда. При этом сам труд не может быть экономическим эквивалентом товара: он не обладает потребительской стоимостью, сравнимой со стоимостью товара.

Так что же это, в самом деле, такое: труд человека искусства? По самой своей сути всякий творческий труд является бескорыстным. Примеров тому тьма, но выводы из них делаются весьма неохотно, если вообще делаются. Кто примет сегодня всерьез требование «служения искусству»? А ведь как раз в этом служении и заключается смысл всякого творчества (вспомним хотя бы слова С. Рихтера: «Я слуга музыки»). Бесспорно, служение искусству есть своего рода религиозность, причем, высокого плана, как обращенность непосредственно к Музе, то есть к гораздо более высокой, чем та, которой обладает сегодня человек, духовности. Отсюда ведь и музицирование, то есть прикосновение к таинству звуков и в конечном итоге к пифагорейскому звучанию сфер. На этом пути инициации человеческого сознания со стороны духовного мира стираются грани между искусством, наукой и религией, а само содержание мыслей становится частью духовного содержания мира (мировым свершением). Когда же в искусстве и культуре в целом преобладает стремление использовать добытые в одиноких духовных исканиях ценности (как это мы имеем повсеместно сегодня), культура и искусство становятся ремесленническими, поверхностными, обреченными на вымирание. «Рост чудовищной фабрики «вундеркиндов», – пишет А. Белый в 1919 году, – безразлично-усердное отношение к любому сочетанию звуков. Такое явление указывает либо на варварство, либо на разложение». Скажем сегодня прямо: и варварство, и разложение. Современная система музыкального исполнительства совершенно не предусматривает музицирования как такового: речь идет только о «технике», о чем красноречиво свидетельствуют порочно размноженные «международные конкурсы», с их доведенной до абсурда копировальной подражательностью «идеалу». При этом сам «идеал» (будь то С. Рихтер, В. Белов или В. Софроницкий) вовсе не понимается в духе, но только как «труп», как некий набор «внешних параметров». Отсюда та неимоверная скука, которой отмечена игра всех, за редким исключением, виртуозов. Как ужаснулся бы С. Рахманинов, услышав сегодняшние «трактовки» своих концертов! Ведь то, что происходит сегодня на сцене (в том числе на самых «престижных» сценах мира) есть публичное умерщвление не только искусства, но вообще жизни духа. И самое показательное в этом кладбищенском процессе, что никто этого не замечает (да и как заметить, если на сцене «мировые имена»). Сегодня прекращаются уже разговоры о той «русской школе», в которой действительно поколениями воспитывался дух творца: есть яркий, «демонический» Володось, но ведь его-то как раз учиться никуда не принимали! Это как раз тот случай, когда индивидуальность идет своим путем, при этом неся в себе бессмертный импульс русской культуры. Постигнутые в духе Рахманинов и Шуман, они стоят вне современного «конкурсного исполнительства», и они светят в ту даль, откуда приходит к самопознающей душе ее духовное содержание. Но этому нигде никто никого не учит! К этому приходят в одиночку и – своим путем. Поэтому говорить о «пользе», а тем более, о «просветительстве» жестко нормированного конкурсного исполнительства столь же правомерно, как восхвалять искусственные продукты питания: ни в том, ни в другом нет жизни. Да, можно искренне любоваться мастерскими поделками виртуозов, заодно восхищаясь их гонорарами. Но это как раз тот случай, на который указывает А. Белый: не постигая до конца сути исполняемых произведений, не допуская в них неразгаданной тайны, «смело и усердно выковывают из них ходячие монеты». Доходит до того, что тот или иной концерт или выставку удачно совмещают с демонстрацией мод или экзотической кухни. Популярно это называется «самоокупаемость»: труд художника рассматривается как эквивалент, к примеру, съеденной на банкете черной икры. При этом не придается никакого значения тем силам индивидуальности, которые могут быть задействованы в самом процессе творчества. Да как их, собственно, «измерить»? А никак, и в этом все дело: единственным «гонораром» может стать для творческой индивидуальности полная духовная свобода. Поэтому С. Рихтера называли при жизни Непокоренным.

Чтобы подойти к проблемам культуры и искусства с точки зрения действительности, надо обратиться к «устройству» самого человека, к его духовно-душевно-телесной тройственности. Удовлетворять лишь потребности «тела», на что нацелено сегодняшнее благоденствие, равносильно тому, чтобы не давать человеку пить, лишь смазывая водой губы: рано или поздно наступает смерть от жажды. И то, что все больше и больше людей не томятся сегодня в России «духовной жаждой», предпочитая утолять жажду физического комфорта, указывает на близость неизбежной развязки: наступит ведь однажды момент, когда дальше так нельзя, а по-другому невозможно. Это и есть момент «внутренней революции»: умри и стань. Один только намек на такую «развязку» встретит, разумеется, крайнюю неприязнь и негодование со стороны тех, кому «некогда» озадачиваться поисками иного, чем благоденствие, смысла жизни. Для них-то как раз и существует «успокоительное» механистическое «искусство» разного рода высокооплачиваемых «звезд», зазывная ярмарка и базар «талантов», раздеваемых догола и снова одеваемых «профессиональной» критикой. В перспективе (и это близкая перспектива) «нормально развитый» русский сможет вообще обходиться без потребности в самотворчестве души, сопереживающей то или иное произведение искусства. И чтобы такое самоистребоение все-таки не наступило (хотя процесс этот сугубо добровольный), надо уже сегодня со всей определенностью поставить вопрос: что такое, собственно, духовная жизнь?

Рассмотрение этого вопроса возможно лишь в тройственной связи государственной, правовой и духовной сфер. Несмотря на пиарный тезис «диктатуры закона», сегодняшнее российское государство есть прежде всего экономическое предприятие, которым владеет немногочисленная группа жестко связанных между собой «предпринимателей». И то, что, собственно, предпринимается, есть внесение экономических интересов в законодательство, в соответствие с чем сами законы становятся выражением только экономических интересов. В течение предельно короткого времени, двух-трех перестроечных лет, «новорусское» государство сделалось (причем, совершенно незаметно для обыденного сознания, растерзанного в этот период жестокой борьбой за выживание) экономической хозяйственной организацией, полностью устранившейся от регулирования человеческих отношений на основе права. Поэтому тезис «диктатура закона» подразумевает диктатуру экономического закона. Очень многим в России это как раз и кажется долгожданным спасением: вот наконец и дожили до магазинов без очередей, до «свободного» выезда за границу и т. п. Но даже и сегодня, когда «вера» в такое «спасение» повсеместно крепка, обнаруживаются там и тут как раз экономические несуразности: месячный заработок медсестры или школьного учителя, да и любая «нормальная пенсия», едва тянут на оплату скромного жилья, продукты питания оказываются несъедобными, вода становится «непитьевой» и т. п. Экономика не может жить только «экономикой», без внесения в нее индивидуальных душевно-духовных импульсов. Экономике нужен живой человек, а не статистический «кадавр» и «винтик», с которыми как раз и связывается новорусский «прогресс благоденствия». Но откуда взяться живому (а это ведь душевно-духовное), на кладбище тотального экономического интереса? Ответ предельно ясен и прост: наряду с интересами экономическими (коим место исключительно в экономической сфере), в обществе должны быть интересы чисто правовые, а также чисто духовные. Отношения между экономикой и правом (последнее и есть, собственно, государство) должны строиться, как разъясняет Рудольф Штейнер, по принципу двух суверенных государств: они могут лишь договариваться, но не насиловать друг друга. То есть государство, как чисто правовая сфера, должно строить свои учреждения исключительно на принципах современного правосознания, коими сегодня являются принципы демократии. В том «экономизированном» виде, в каком мы застаем российское государство сегодня, оно неизлечимо больно: право становится товаром. Отсюда невозможность объективной оценки «вреда» или «пользы» государственно-правовых структур, невозможность применения к ним норм демократического правосознания. «Экономизированное» государство неизбежно становится паразитом в масштабе всего общества, тормозом общественного развития (в чем можно было уже убедиться на примере советского «неправового» государства): выдвигая экономику на первый план, общество занято беспочвенным строительством, в отрыве от триединой сущности человека. «Все, что совершается в экономике и правовой жизни, – пишет Рудольф Штейнер, – совершается силами индивидуальности. Если общественная оценка индивида зависит от его экономической пользы или определяется государством, то тем самым ослабляется и парализуется действие сил, составляющих здоровую основу духовной жизни».

Акцент на экономике, причем, построенной преимущественно на выкачивании природных ресурсов и спекуляциях от из продажи, может обернуться рано или поздно ситуацией «неуправляемости» общества в целом: духовная жизнь, адресатом которой является индивид, может «не потянуть» груз проблем, будучи отставленной на второй и третий план, а то и просто «вычеркнутой» из области «действительного». Недавно в ряде российских вузов ввели «доплату» ученым сотрудникам за написание ученых трудов, тем самым вроде бы «поддержав» полунищего, с учеными степенями, «творца» (до этого роль «благодетеля» была поручена Соросу). Но при этом ужесточается зависимость вузовского ученого от настроений и мнений шефа, «свое» мнение безнадежно тонет в болоте «общественного мнения», каждый, даже самый невинный шаг ученого подвергается пристальному контролю. То же самое происходит сегодня в любой российской «творческой» организации, будь то писательский союз или оперный театр: жесткий дисциплинарный порядок с опорой на «авторитет», беспощадность в отношении «инакости», антииндивидуализм и в целом антиинтеллектуализм. Какие же задачи выполняет сегодня в России «творческая» организация? Приспособить культуру к своему («нашему») стилю мышления, омассовить сам характер культуры, принять «средний уровень» за абсолютный ориентир. Нетрудно усмотреть в этой «творческой ориентации» тотальную враждебность как по отношению к индивиду, так и по отношению к культуре в целом. В результате российская духовная жизнь развивается однобоко и склеротично, а сами духовные ценности становятся бутафорскими, недействительными. Духовная жизнь, включающая в себя традиции народа, мораль, религию, навыки мышления, составляет то «тело народа», без которого народ гибнет. Над разрушением этого «тела народа» и работает сегодня мафиозно-экономическая российская государственность. Получив весомое советское наследство в виде уничтоженного русского крестьянства (служившего опорой русской жизни), перестроечные «цари» уже без особого труда расправляются с остатками русской природы, вкладывая в банковские спекуляции в десятки и сотни раз больше, чем в реальную экономику, круша с помощью всеядно-аморальных СМИ («операция под наркозом прессы») национальное русское самосознание, вытравливая из него даже воспоминания о великой русской культуре.

Так называемые «творческие организации» играют сегодня (как, впрочем, и в советское время) самую позорную роль: роль отмывателя фальшивок. И фальшивка возникает всякий раз, когда на место индивидуального интереса ставится государственно-экономический. Любой из ныне существующих в России творческих «союзов» реализует волю прежних, сталинско-коммунистических поколений, в силу чего оказывается совершенно неспособным к столь необходимому сегодня посредничеству между индивидуальным источником духовных сил и страждущим на духовном «безрыбьи» обществом.

Каждый человек имеет свою особую задачу в жизни, и смысл правовой организации общества в том, чтобы дать каждому возможность выполнять свою задачу наиболее целесообразно. Это возможно только при полной самостоятельности правовой, духовной и экономической сфер, что, в свою очередь, может быть реализовано на практике только на основе новых импульсов сознания. Это прежде всего социально-позитивная ориентация индивида, поддерживающая жизнеспособность и здоровую жизнедеятельность каждого. Такая социально-позитивная ориентация вырабатывается каждым в отдельности, путем развития самосознания и самопознания, что возможно лишь при свободном духовном творчестве. Внося в свою жизнь духовные импульсы, каждый вносит тем самым «вклад» в общее дело, независимо от своего «статуса» или «общественного положения». Каждому дано право быть творцом, и это право обеспечивается свободой мысли, полной ее независимостью от экономических критериев. «Производство духовных сил, – пишет Рудольф Штейнер, – должно подчиняться только закономерностям духовной жизни. А потребление духовных благ определяется их свободным пониманием». Духовная жизнь – это вовсе не «придаток» экономики и не «надстройка» над ней, но особая самоуправляемая в социальном организме реальность, выходящая за пределы материальной внешней жизни и обладающая своим собственным автономным содержанием. Искусство, религия, культура мышления должны определяться только духовно-душевными потребностями людей, а не быть ареной мафиозно-экономических интересов. Но прежде всего нужно иметь душевно-духовные потребности, и тут каждый «спасает самого себя». Если это станет возможным в русской культуре, то государство ( отказавшееся от грубейших экономических притязаний и ставшее чисто правовым институтом) и экономика получат необходимый для расцвета России приток душевных и духовных сил от самоуправляемой духовной сферы. В обществе должна быть такая область, где каждый пользовался бы полной свободой в применении своих способностей. В деятельность духовной сферы не должно вмешиваться и правовое государство, поскольку право как таковое безразлично к индивиду (все равны перед законом), тогда как в духовном отношении ни один индивид не равен другому. Поэтому все, что касается духовной жизни, должно оцениваться свободно от правовой и экономической сфер. На первый (поверхностный) взгляд такое требование может показаться асоциальным, но это только видимость: асоциальность становится действительностью, когда нет свободного сотрудничества индивидов в духовной сфере. Стоит поэтому задуматься над тем, что на протяжение почти уже ста лет русскую культуру захлестывает шквал асоциальности, порожденный интернационально-большевистским, репрессивно-сталинским и мафиозно-перестроечным «экспериментами»: духовное заменяется идеологичесиким, место сотрудничества прочно занимает принуждение, индивид планомерно отрывается от «тела народа», становится «бескорневым» и искусственно технологизированным придатком экономической диктатуры. Между асоциальностью и несвободой духовной жизни можно сегодня смело поставить знак равенства. Что же касается так называемой «художественной элиты», практически в полном своем составе рабски подчиненной «веяниям сверху», то ведь и «продукция» этого избранного круга, в который не допускается индивидуальное суждение, не может принести какую-либо пользу человеку: это всего лишь «товар», рано или поздно приходящий в негодность (не случайно все так называемые «звезды» кончают свою карьеру порно-, криминал – или воровскими сюжетами). Те из них, что официально считаются «любимцами народа» (хотя бы А. Пугачева), в действительности тратят свои жизни на профессиональное разложение народного духа, неизменно занижая, а то и вовсе «упрощая» уровень художественного вкуса. Русской душе чужд «любовно-порнографический голод» сегодняшней эстрады, это не только совершенно несъедобная для души пища, но сильнейший наркотик и яд, опасное «расслабление» перед лицом атакующего безмыслия. То же самое и с «криминальным голодом»: сегодня это «телевизионная школа на дому» для подрастающих поколений. Бороться с агрессией порно-криминальной культуры каким-либо внешним образом сегодня совершенно бесполезно: все СМИ уже в руках тех, для кого существует единственная реальность, деньги. Лишь своими, внутренними силами души можно преодолеть – и одолеть – наступление антикультуры. Крайне важно при этом внести собственные духовные импульсы в повседневность, так чтобы они проникали в самые «обычные» дела, начиная от быта и кончая «разборками» с шефом на рабочем месте. В противном случае, как мы это имеем сегодня повсеместно, человеку не остается в жизни ничего, кроме иллюзий: пустые слова, вечно запаздывающая воля к действию. Нежелание или немощь индивида вносить в повседневность духовно постигнутые истины означает для духовной жизни (искусства, религии, познания) единственно путь лжи: любые, даже самые прекрасные идеалы, оказываются пустыми, если при этом не развито социальное чувство (которое, как уже отмечалось, есть результат свободного духовного сотрудничества индивидов).

Возможность расцвета русской культуры на сегодняшний день единственная: силами духовной жизни индивида отыскать пути к оздоровлению общества. Именно духовная жизнь и есть основа всего, стержень всей жизни общества. Сама повседневность должна соответствовать духовным запросам человека: каждому необходимо собственное, внутреннее жизненное пространство. В ситуации же, которую мы имеем в России сегодня, духовная жизнь намеренно отведена в «учреждение» (учебное заведение, церковь, концертный или выставочный зал), отведена в побочное русло, в связи с чем мы и имеем сегодня если не полный, то значительный крах общественной жизни.

Сегодня крайне важно, чтобы как можно больше людей в России сознательно, по своей инициативе, пронизывали свою повседневность индивидуально добытой духовностью (тем самым отказываясь, как от единственного, от «стимула денег»). Надо научиться наконец верно понимать реальность: единство культуры (не искусственно «российской», но определенно русской) достигается не подчинением установленному сверху порядку, но складывается в самой общественной практике, как результат духовного творчества индивида. Наиболее болезненной из всех сегодняшних российских иллюзий является убежденность в том, что надо сначала укрепить экономику, а уж из этого возникнут совершенство права и искусства. Но этого никогда не произойдет, поскольку экономика как таковая не содержит в себе ровным счетом ничего, что может быть применено к регулированию как правосознания, так и художественного творчества. Стоит подчинить экономике право, и человек тут же становится «винтиком»; стоит духовной жизни подпасть под власть экономики, и она становится идеологией. Как раз наоборот, экономика должна непрерывно корректироваться со стороны права, которое, в свою очередь, должно непрерывно получать духовные импульсы от индивида. Сознание духовно-душевно-телесного триединства человека должно с необходимостью войти во все практические сферы российской жизни, и это – та железная необходимость, обойти которую равносильно отступлению от земной эволюции.

Полноправие несамобытности

ПОЛНОПРАВИЕ НЕСАМОБЫТНОСТИ

Комментарии к статье